В своем блоге в Фейсбуке поэт, публицист Ольга Седакова написала «…все тонет в фарисействе, — („Стихотворения Юрия Живаго“). В наше время немного по-другому: всё тонет в цинизме. И ТАК тонет, что кажется, что уже потонуло». Запись вызвала много откликов, и Правмир попросил Ольгу Александровну подробнее рассказать, что она имела в виду.
Мне не хотелось углубляться в эту тему. Во-первых, о плохих вещах думать неприятно — и вообще говоря, о них нечего думать. Они принадлежат небытию, а ум, по старинному философскому убеждению, может созерцать только вещи бытийные. Я люблю думать о том, что прибавляет жизни, а цинизм ее заглатывает, всю и разом, как удав. После цинизма уже ничего нет, как сказал С. С. Аверинцев. Точнее, он сказал так: «А на смену цинизму не приходит больше уже ничего». Его анализ начального стиха Первого псалма я перескажу в дальнейшем.
Другая причина, по которой мне не хочется задерживаться на этой теме, — это даже не предчувствие, а уверенное знание о том, какие отклики могут вызвать мои рассуждения. Многие из них я уже слышала, и не однажды — каждый раз, когда говорила о чем-то как о явлении цинизма. Как правило, со мной решительно не соглашались, считая то, что я называю циничным (какое-то высказывание, реплику, убеждение), вовсе не циничным, а «нормальным» — или даже «реалистическим», «трезвым», «взрослым».
У нас принято так думать: уж лучше цинизм, чем… Чем множество вещей: романтизм; догматизм; наивность (пресловутая «святая простота»)… Говорят о «здоровом цинизме» и даже об «обаятельном цинизме». Помню, выходила книга стихов под названием «С необычайным цинизмом» — что, видимо, означало: бесстрашно и правдиво, вопреки всем предрассудкам.
Отвечать на обычные апологии цинизма мне не хочется. Ни на то, что он «меньшее зло» из наличных зол, ни на то, что он вообще не зло, а веселая и здоровая реакция умного человека на всеобщий обман, плод большого жизненного опыта, единственно доступная нам позиция свободы. Кстати, еще дополнительная трудность: ведь необходимо различить цинизм, тотальную иронию, общий скептицизм, нигилизм… Я не собираюсь писать энциклопедическую статью «Цинизм» и оставляю эти различия языковым привычкам читателя.
Но хотя бы об одном подумаем: в самом ли деле спасает цинизм от того, чем грозит «святая простота»? Ничуть. Циник, если придется, так же подбросит своего хвороста в костер «еретика», как знаменитая легковерная старушка. Неизвестно, кто делает это чаще. Во всяком случае, в наших процессах всенародной травли — Пастернака ли, Солженицына — циники не отставали от простаков. Заваривали же эти кампании, как правило, циники.
Но Пастернак о печальной картине своей современности сказал — точнее, Гамлет у него сказал:
Я один. Все тонет в фарисействе.
В фарисействе, а не в цинизме. Видимо, в его дни это было заметнее. Фарисейством в расхожем употреблении мы привыкли называть нечто другое, чем цинизм. Некоторые даже противопоставляют две эти вещи: «фарисей» (не исторический фарисей, конечно, а вошедший в общий словарь) — притворщик, он выдает себя за то, чем не является, а циник — сама откровенность. Он нисколько не притворяется хорошим и ни за что другое себя не выдает, чем и гордится. «Полюбите нас черненькими». Он сам про себя скажет: ну, подлец я, ну ничтожество.
Интересно одно: это его нисколько не печалит. Почему? А потому что — он в этом уверен — и все-такие. Если кто-то кажется не таким, то потому, что притворяется, «а на самом деле…» Самодовольство циника далеко превосходит самодовольство «фарисея». Тот, поскольку притворяется, еще чего-то боится, чего-то стыдится, еще на что-то пытается быть похожим. Циник знает, как все обстоит «на самом деле»: абсолютно неприглядно обстоит. Выражается это, в частности, в том, как легко у нас приписываются другим низкие мотивы: он это сделал, чтобы… И причины: он это говорит, потому, что…
Циник, впрочем, и не считает, что эти причины и мотивы «низкие»: они нормальные. Так все живут. Вот в этом моменте разница между нашим обществом и европейским поразительна: там само собой разумеется, что объяснять публично чужие мотивировки таким образом неприлично. Это знает ребенок. Впрочем, приличия и хороший тон — не то, чем смутишь циника: он и не притворяется. Это они в своем «хорошем обществе» притворяются.
Этот местный цинизм выучен в долгой школе «шельмований», «выведений на чистую воду» и подобных операций, которую у нас проходил человек под руководством партии, правительства, славных органов и прессы. В чужой жизни нет ничего запрещенного и ничего неведомого. Школа презрения к человеку, отсутствие презумпции невиновности.
Школа недоверия к жизни, по отношению к которой необходимо постоянно «быть бдительным». Это и школа «марксизма», не как философии, а как бытового настроения. «На самом деле» за всеми надстройками стоят какие-нибудь базисы: интересы, по преимуществу материальные. Срывание всех и всяческих масок. Это невыносимо именно потому, что повсеместно, что практикуется во всех слоях общества и почти никем не различается как пакость.
Извне это здешнее свойство уже замечено — как некоторая общая характеристика, увы. Как-то в итальянской газете, в обсуждении какого-то из российских дел, я прочла сказанное между делом, как всем известный факт: «русские, с их обычным цинизмом и фатализмом…». Имелись в виду, естественно, постсоветские русские — но других-то наши соседи по планете не видели! Мне было обидно, что недавно еще «таинственная русская душа» разгадана таким образом. Но возразить на это мне было бы нечего, кроме: «но бывают и исключения». «Исключениям» этим, то есть тем, которые почему-то еще склонны доверять миру и людям, приходится несладко.
Есть множество причин, по которым общий господствующий тон у нас стал таким циничным. Слишком много обманывали, слишком страшны последствия «энтузиазма», известные нам. Слишком тяжело переживать все по-настоящему, лучше уж раз и навсегда решить: все так, все ничего не стоит, и жить дальше в относительном спокойствии. Защитная, терапевтическая, оборонительная позиция. Однако там, где она встречает нечто чуждое себе, из защитной она мигом превращается в атакующую — и атакующую без малейшей жалости, как я заметила. Жалости циник не знает. Атакует он своим излюбленным способом: «А сам-то ты кто?»
Да, цинизм всегда после чего-то, а после него — я в этом солидарна с Аверинцевым — уже ничего. Этого он и хочет: чтобы уже ничего. Чтобы никто никаких «иллюзий» не питал. Существует ли — помимо «иллюзий» — такая вещь, как надежда? Здесь цинизм и фарисейство совсе не противопоставлены: оба эти позиции исключают надежду — надежду на настоящее.
Перед тем, как закончить эти мои совсем эскизные заметки о том, как «все тонет в цинизме», аверинцевскими комментариями к псалму, я предположу все-таки нечто противоречащее их выводу об абсолютной, последней безысходности цинизма. Возможность выхода все-таки есть. Чтобы поверить, что не поганость лежит в основе вещей, достаточно самому сделать что-то бесспорно хорошее, что-то бескорыстное, от души. Поддаться такому желанию, как это бывает с пропащими героями в святочных историях Диккенса. И если кто-то на этот твой шаг заметит: «Ты это сделал, чтобы…» попиариться, например, — ты увидишь, наконец, на каком месте ты недавно восседал и какими глазами глядел на происходящее.
И заканчиваю, как собиралась, анализом первого стиха первого псалма, который сделал С. С. Аверинцев. Эта прекрасная работа* неоднократно перепечатывалась в разных изданиях, и здесь мне придется оставить в стороне всю филигранную филологическую работу С. С. Аверинцева с библейским словарем и смыслами. Повторим только траекторию его мысли.
Итак, вот этот первый стих по-славянски:
«Блажен муж иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе».
В синодальном переводе:
«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей».
Славянское «губитель», заметим, сильнее, чем русское «развратитель»: буквально это — несущий заразу («губительство» — эпидемия), растлитель. Эти слова передают библейское lecim, циничные «насмешники», по объяснению Аверинцева. Три действия, о которых говорит псалом, он описывает как три ступени сближения со злом.
«Итак, перед нами три отрицания: „не ходит“ — „не стоит“ — „не сидит“ […] „Ходить“ — „стоять“ — „сидеть“. Первый глагол дает образ движения, устремления, но в то же время нестабильности, а потому неокончательности. Второй глагол — переход к стабильности. Третий глагол добавляет к стабильности — успокоение. Как выражается Давид Кимхи**, сидеть — все равно, что лежать». […]
«Итак, первая ступень зла — великая духовная неразборчивость. Кто находится на ней — нарушает верность Богу, без различения якшаясь с Его врагами, ища себе места на их собрании, принимая их мысли, их волю, их умысел как ориентир для своего действия. Это уже худо. Но поскольку речь идет еще о „хождении“, ситуация еще не совсем устойчива, не совсем стабильна. Окончательный выбор представляется еще не сделанным.
Увы, очень скоро его приходится сделать: „встать на путь“. Но чей это путь? Речь идет о пути сбившихся с пути, о пути „беспутных“.
Нет никого, кто не приходил бы на путь грешных: самый закон естества и смерти приводит нас туда». Но «стоять на пути» — это больше. Это уже выбор.
«Итак, недолжный выбор сделан: уже нет иллюзии свободного движения между добром и злом с легкостью возврата от одного к другому. „Тягота грехов“, сумма внешних и внутренних последствий сделанного сковывает грешного, прикрепляя к „пути грешных“, не давая с него сойти. Это ли не конец? Что еще осталось?
Очевидно, пока человек стоит, хотя бы там, где стоять не должно, в его осанке сохраняется хотя бы толика трудного напряжения (увы, пропадающего втуне на пути беспутства). В оборотах, связанных с метафорой „стояния“ — „на том стою“, „такова моя позиция“ и проч., — может присутствовать гордыня, закоренелость, даже остервенелость, но еще не слышится нотки цинизма. Воля направлена ложно, однако пока еще остается волей. История предлагает нам в изобилии примеры подобного состояния — героические террористы, готовые на самопожертвование убийцы, смертельно серьезные безбожники. Но долго так не простоишь.
И потому последняя ступень зла, описываемая в заключительной части трехчленной формулы, характеризуется новым сравнительно с предыдущими ступенями настроением покоя. Это поистине шедевр сатаны — адская пародия на благодатное успокоение, обретаемое в Боге. Недаром здесь употреблен тот же самый глагол, который в зачине знаменитого псалма 90/91 передает безопасность и защищенность „под кровом Всевышнего“. Как говорят наши современники, „расслабьтесь“; в определенный момент ад говорит то же самое своему адепту. Некуда больше ходить, ни к чему больше стоять.
Кто созрел для последней ступени зла, оказывается в особой компании: это не просто противники дела Божия, как на первой ступени, не просто сбившиеся с пути беспутники, как на второй, — это циничные „насмешники“, „кощунники“, lecim. Их глумливая болтовня, их сумасшедший смешок, их расслабленное и расслабляющее суесловие — разве мы не видели, разве мы не насмотрелись до тошноты, как это приходит на смену более „серьезным“ и даже „героическим“ стадиям зла? А на смену цинизму не приходит больше уже ничего. Ибо в нем выражает себя последнее, окончательное, безнадежное растление.
От него же да избавит Господь нас обоих: тебя, читающего, и меня, пишущего».
____________________
* С.С.Аверинцев. Вслушиваясь в слово: три действия в начальном стихе Первого псалма – три ступени зла.
** Давид Кимхи (1160-1235), член известного рода толкователей Библии, подытоживший много более раннюю традицию.
