В эти дни мы не можем не испытывать определенное напряжение чувств и мыслей, относящихся к нашей Родине и ее историческому пути. Невольно вспоминаются слова философа, обращенные к России: «Каким ты хочешь быть Востоком? Востоком Ксеркса иль Христа?», к которым нельзя не добавить с недоумением: «Или ты хочешь стать Западом?!» Истина у Христа и, значит, ее можно найти только в Церкви, только при трезвом и взвешенном церковном взгляде, в том числе и на государственную власть. На вопросы об отношении Церкви к государственной власти мы попросили ответить протоиерея Максима Козлова.
Отец Максим, наш разговор стоит, верно, начать с того, чтобы обратиться к истокам и основаниям, которые лежат в отношениях Церкви и государственной власти.
Если говорить об общих принципах, которые лежат в основе церковно-государственных отношений, то они сформулированы в документе, называемом «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», где есть раздел, специально посвященный отношениям Церкви и государства, а также сопряженные с ним разделы, связанные с обществом, с культурой, с семьей и т.д. Понятно, что эти отношения не могут иметь другого фундамента, кроме как библейский. Общие принципы, на которых Православная Церковь строит свои отношения с государством, основываются на Священном Писании. В Ветхом Завете, где мы видим историю домостроительства спасения с древних времен, уделяется серьезное внимание тем формам государственности, которые были приняты в ветхозаветном Израиле, и тому, как праведники Ветхого Завета отзывались на правление благочестивых или неблагочестивых царей, какие формы свидетельства об истине Божественного Откровения имели место при судьях, при царях… – в разные века ветхозаветной истории.
В Новом же Завете Сам Господь Иисус Христос в нескольких случаях (прежде всего, в Его разговоре с Пилатом) формулирует общие принципы, которые легли в основу взглядов на государство в православии. Формулирует эти принципы и апостол Павел в своих посланиях. По слову апостола, сам институт государственной власти есть Божественное установление: нет власти, которая не от Бога.
Исходя из этого, Церковь никогда не поддерживала и не поддерживает никаких анархических взглядов на общественное устройство. Это, в частности, связано и с христианской антропологией, ибо анархическая идея предполагает руссоисткий или близкий к руссоисткому взгляд на человека как на существо в нынешнем своем состоянии, по сути, хорошее. В то время как мы смотрим на человека как на созданное «хорошим зело», но падшее существо в нынешнем его состоянии, нуждающееся в воспитании, а не только в даровании ему возможностей свободно реализовываться. Как в воспитании на уровне семьи, так и в воспитании на уровне общества или даже государственного устройства.
Расскажите, пожалуйста, о разных подходах к вопросу о государственной власти на Западе и в Восточной Церкви.
Действительно, если посмотреть на исторический путь христианства, то мы видим, что указанный общий принцип реализовывался в веках различными способами, двояко. В западной церковной традиции (даже еще до отделения римской кафедры от единства Вселенского Православия в 1054 году) была создана – а в Средние века развилась особенно – идея теократии, т.е. такого мироустройства, при котором глава христианской Церкви (для католиков это римский папа) одновременно сосредотачивает в своих руках и инструменты политического влияния: от наличия папского государства до (в определенные века христианской истории) осознания превосходства папской власти над властью императора или «рядовых» королей Европы.
В Византии, а потом на Руси был сформулирован иной принцип, восходящий еще к новеллам святого императора Юстиниана, - принцип симфонии, который подразумевает соработничество Церкви и государства, патриарха и царя в деле окормления народа Божия. Вспомним образы солнца и луны у святого патриарха Фотия, вспомним, как еще императора Константина именовали «епископом внешних дел Церкви» (что означало попечение с его стороны о всем, что не имело отношения к вероучению и к каноническому строю церковного бытия), - это можно назвать хрестоматийными фактами церковной истории.
В сущности, принцип симфонии подразумевал, с одной стороны, конечно, сотрудничество, а, с другой стороны, и сохранение определенного рода автономии как одного, так и другого института, неслияние их, отсутствие абсолютного первенства будь то духовной, будь то светской власти. Конечно, этот принцип на практике неоднократно нарушался. Зачастую здесь было, можно сказать, балансирование между крайностями. Многое зависело от масштаба личности того или иного императора или, соответственно, патриарха. Понятно, что на Руси, начиная с Московского царства, зрелого периода, а в Синодальную эпоху тем более, говорить об идеальной реализации принципа симфонии не приходится. Но как принцип идея симфонии не исчезала. Даже в XVIII или XIX столетии, когда власть государства в отношении к Церкви во многих областях стала непомерно, неадекватно большой, ситуация подобная той, что была в англиканской церкви, где король являлся главою церкви, включая и вероучительный, и канонический строй ее существования, - такая ситуация ни в России, ни в какой другой православной стране была невозможна.
А как понимать слова апостола Павла «нет власти не от Бога»?
Эти слова относятся к основаниям государственного устройства. Относительно же конкретных правителей - нет и не может быть речи о том, чтобы всякого узурпатора (не будем касаться новейшей истории, чтобы не становиться слишком пристрастными, а вспомним хотя бы российских самозванцев начала XVII века) считать поставленным от Бога. Более того, по отношению к существующим формам государства всегда можно различить – или можно пытаться различить – власть, на которой почиет Божие благословение, от власти, которая попускается Промыслом Божиим.
Впрочем, помня об этом различии, мы не должны делать из него слишком радикальных выводов. Ибо, когда святой апостол Павел писал «Нет власти, кроме как от Бога», императоры Римской империи были гонителями христиан и ни благочестием, ни заботой об империи не отличались. Ни Тиверий, ни Клавдий, ни Нерон не были образцами не только веротерпимости, но и государственной мудрости. Если впоследствии возникает коллизия - будут императоры идеальные с точки зрения государственной мудрости, но при этом гонители христиан, как, скажем, Траян или Адриан, - то здесь ничего подобного не было.
И тем не менее, максима эта была именно тогда сформулирована. Это очень важно помнить слишком нетерпеливым гражданам в эпоху представительского государства, равно как и тем, кто слишком легко перетолковывает слова апостола Павла, как будто бы относящиеся только к идеальным проявлениям христианской симфонии в минувшие века. В каком-то смысле власти, к которой применимы слова апостола Павла и которая может быть сопоставима с Нероновой и по последствиям своего правления, и по отношению к христианам, можно уподобить безбожную власть недавних десятилетий. Что ж, тем более, не забудем, когда апостол написал свои слова.
Обратимся к современности. Мы видим, что наше священноначалие выражает полное доверие к теперешней власти – так, как если бы она и вправду была настроена благожелательно, а не только лишь делала вид. Все же мы знаем, что образование в России фактически разрушается, наука находится в небрежении, хорошая медицинская помощь доступна только обеспеченным людям. Совесть не позволяет доверять такой власти, а Церковь ей доверяет. Как относиться к этому?
Заданный вопрос, действительно, является вполне актуальным. Не так мало людей приходит практически к каждому из священников с тем, чтобы поделиться теми или иными недоумениями, связанными с сегодняшним государственным устройством и с представлениями о (кажущейся многим очевидной) слишком большой близости между священноначалием и нынешней властью. Здесь я хотел бы сделать несколько существенных замечаний.
Первое, что мы не должны забывать, - это то, что любое государственное устройство не гарантирует нам рая на земле. По трезвому замечанию Бердяева, лучше то государство, которое предохраняет нас от ада на земле, чем то, которое обещает устроить здесь рай. Последнее видится неизмеримо более опасным в тенденциях своего развития, и наша новейшая история это с несомненностью подтвердила.
Второе – это относительность оснований для тех протестов, которые могут иметь место. Да, конечно, «нет правды на земле». И примеров неадекватного поведения чиновников, коррумпированности тех или иных государственных структур, несправедливостей, связанных с невозможностью получения адекватной медицинской помощи и других примеров, против которых возмущается наша совесть, мы можем привести множество. Но зададим себе вопрос. А где и когда государство было избавлено от подобного рода изъянов? Конечно, иным людям тут же представится «прекрасное далёко» где-нибудь в окрестностях Женевского озера или на равнинах Новой Зеландии, или в социалистической Швеции, где все проблемы решены и люди благонамеренны и довольны. В скобках заметим: счастливы ли они там? Кинематограф Бергмана и Ларса фон Триера, статистика самоубийств, состояние церковной жизни и т.д. показывают, что есть свои проблемы и в этих социумах. К тому же, очевидно, что опыт этих относительно благополучных оазисов в современном миробытии непереносим на ту колоссальную территорию, которую занимает Российская Федерация. Но даже и не эти соображения являются самыми существенными.
Мне думается, христианин должен задавать себе следующий вопрос: в том или ином своем протесте я действую (пусть только мысленно, но все же) как христианин или как член общества на определенном этапе его развития? Ясно, что есть вещи с христианской точки зрения нейтральные, в которых мы имеем право участвовать, до определенной, правда, границы. Ну что же - христианину не требовать более справедливой оплаты труда? Почему не добиваться более справедливого и более адекватного предоставления тех же медицинских услуг, если справедливость эта очевидным образом нарушается? И так далее, и тому подобное. Христианская вера не является фундаментом этих требований, но и никоим образом не призывает нас к такого рода социальной пассивности, при которой мы бы считали невозможным для себя участие в любых формах протестных действий.
Но существуют пределы. Когда протест против тех или иных форм несправделивости приближается к порогам революционного кипения, когда за исканием исправлений изъянов, существующих при любом государственном устройстве, все отчетливее видны отблески революционного пожара, который хотят разжечь, когда одни части социума все резче противопоставляются другим, что разогревается даже до ненависти, как то было перед февралем 1917 года, когда на митингах начинают кричать, в канун Прощеного воскресенья, «Не забудем! Не простим!», христианину, пожалуй, стоит задуматься: является ли уже нравственно нейтральной – для него как для члена Церкви Христовой – подобного рода деятельность. Готов ли он, по христианской своей совести, оказаться в одном ряду с людьми, выражающими соответствующего плана взгляды? Я уж не говорю о тех случаях общеполитических протестов, когда по принципу «кто не против нас, тот с нами», собираются те, с кем не только стоять рядом недопустимо, но о которых, по апостолу Павлу, «и глаголати есть срамно». Даже в искреннем политическом порыве держаться за руки – в тех или иных кольцевых построениях – с борцами за вящие права (а какие им еще нужны?) геев и лесбиянок, с ниспровергателями и расчленителями и того, не столь уже великого по размерам государства, по сравнению с исторической Россией, каковым является современная Россия, - стоит подумать, допустимо ли это по нашей христианской совести?
Теперь что касается отношения нашей церковной иерархии к нынешней власти. Прежде всего, еще раз напомню: Церковь принципиально чужда революционной настроенности. Взглянем на весь исторический путь христианства: Церковь всегда стояла за эволюционный путь развития общества. Да, протест не раз выражался подвижниками благочестия. Вспомним хотя бы святителя Филиппа в эпоху Иоанна Грозного. Вспомним также наших юродивых и византийских святых патриархов, обличавших неправомыслие или неправую жизнь византийских же императоров. Но это был именно личный, нравственный протест. Святитель Филипп не собирал антиопричных митингов, не составлял революционную команду для ниспровержения царя или для удаления от царя Малюты Скуратова.
И в этом есть принципиальная разница: одно дело личный нравственный протест человека, заслужившего право этот протест выразить, и другое дело – требования толпы, не различающей белого и черного, действующей только из одной установки: или с нами, или против нас, безразличной к этическим критериям. Я не могу припомнить примеров одобрения со стороны Церкви подобного рода действий против существующей стабильной власти. Понятно, что под это не подпадает эпоха Смутного времени, с ее неопределенностью государственного устройства. Но под это, нельзя не заметить, подпадает даже эпоха послереволюционного устроения России. Ибо пока не стало ясно, что большевики закрепились, увы, надолго и всерьез, отношение патриарха Тихона и церковной иерархии к этой, видевшейся недолговременной, власти, было однозначно жестко критическим. Но когда, увы, стало понятным, что придется и дальше жить и существовать в безбожном государстве, тот же патриарх Тихон принципиальным образом развернул церковный корабль в сторону выстраивания каких-то, елико возможно стабильных, отношений с этой властью – для того, чтобы главное, для чего существует Церковь, возможность спасения в ее ограде верных через приобщение к таинствам, была сохраняема, для того, чтобы врата ее, хотя бы в каком-то виде, были открыты для народа Божия.
Тем более, какое основание у нашего теперешнего священноначалия дистанцироваться – на основании имеющих место социальных несправедливостей, коррупционных неправд или сомнительности национальной политики, а также других очевидных ошибок – от нынешней власти? Власти, которая на данный момент постулирует сохранение России как единого государства, которая принципиально отвергает безбожие как возможную форму государственной идеологии, которая, пусть не во всех, но в довольно широком круге аспектов идет навстречу Церкви в решении тех или иных проблем ее бытия в этом государстве, которая не мешает нам: строить храмы, открывать учебные заведения высшие и низшие до детских садов включительно, издавать книги, создавать собственные средства массовой информации, незатруднительно исповедовать свою веру, зная, что это исповедание, с точки зрения государственного законодательства, нам как минимум ничем не грозит, как это было в еще столь недавние десятилетия?
Опять же, это не означает, что в тех или иных случаях те или иные представители, в том числе и иерархии, далеки от ошибок. Не означает, что то, что называется неправильным и неадекватным термином «сергианство», а что корректнее – в значительно более широком аспекте – назвать проявлением сервилизма, не имеет места и в сегодняшней церковной жизни. Ясно, что периодически для настоятеля храма и для благочинного отношения с местным главой администрации могут оказаться – не в личном плане, а с точки зрения ближайших выгод церковного существования – побуждающими к компромиссам или к поддержке оного человека, на что, по совести и с точки зрения стратегической, лучше бы не идти. Ясно, что когда в епархиях восстанавливаются соборы, открываются учебные заведения, и все это обеспечивается практической, инженерной и финансовой поддержкой местных властей, баланс в мере дистанции с представителями этих властей является делом мудрости, которая автоматически даже с епископской хиротонией не дается, а приобретается только с опытом, в том числе – и опытом ошибок. Поэтому здесь нужно, с одной стороны, открыто признавать такие ошибки, если они, так сказать, «зашкаливают» и приводят уже к соблазну и для церковного, и для светского общества, а с другой стороны – не спешить кричать «Ату! Ату его!» в том случае, если что-то не нравится или кажется неправым или неадекватным.
Отец Максим, как Вы относитесь к размышлению Андрея Десницкого «О новом сергианстве». Автор выражает опасение в наличии «стокгольмского синдрома» у нашей Церкви, если считать, что она была «заложницей» советского государства.
Ну что же, тем, кто желает реанимировать термин «сергианство», есть что ответить. Прежде всего (повторю эту мысль), в устах церковного человека абсолютно некорректно говорить о «сергианстве», ибо при этом усваивается отрицательная коннотация в имени предстоятеля нашей Церкви, может быть, неоднозначного, с деяниями которого нет нужды да нет и побуждения со стороны нашей Церкви во всем соглашаться, но уж несомненно не относящегося к числу тех коллаборационистов и соглашателей, за позицией которых не было ничего, кроме искания собственного благополучия и спокойствия. Думаю, даже самые жесткие критики Патриарха Сергия вот этого не могут ему вменить. Искавшие выгоды и покоя оказались за пределами патриаршей Церкви. Вспомнить хотя бы его борьбу с обновленчеством, которое на протяжении длительного исторического периода было абсолютным фаворитом тоталитарного государства и единственной официально зарегистрированной и предлагаемой гражданам формой церковной жизни. Уже эта борьба свидетельствует о принципах, которыми руководствовался Святейший Патриарх Сергий. Что, снова скажу, не означает безошибочности выборов, которые он совершал, и полной беспристрастности в отношениях с иерархами, которые не разделяли его позицию, в том числе и со теми из них, которые причислены ныне к лику святых.
Термин «сервилизм» или термин «коллаборационизм» может приложен к позиции тех или иных иерархов советской эпохи. Здесь есть о чем поразмышлять, есть и проблемы, которые еще не выявлены в новейшей истории нашей Церкви. Одна из них только недавно начала озвучиваться в полной мере – кстати, относящаяся, в значительной мере, к деятельности преемника патриарха Сергия, патриарха Алексия Первого. Речь идет о большом количестве обновленцев, возвращавшихся в Церковь в конце Великой Отечественной войны или сразу после нее. Процент бывшего обновленческого духовенства среди епископата и клириков был очень велик. Понятно, что эта прослойка, ненадежная в смысле своей церковности или в смысле своих убеждений, не могла не влиять на климат внутри церковной жизни. В частности, именно эта прослойка сыграла не самую достойную роль во время новых гонений на Церковь конца 1950-х – начала 1960-х годов при Хрущеве. Эти гонения были совсем не такими жесткими, как в 1930-е годы (хоть и они непредставимы нашими современниками, любящих порой ностальгически вспоминать «оттепель» 1960-х годов). Так вот именно бывшие обновленцы дали тогда значительное число отречений от сана, от Христа. И это, действительно, проблемный момент нашей церковной жизни той эпохи. Ну кто скажет, что сейчас есть что-то подобное этому позору, этому сервилизму?
Если у нас есть сейчас какие-то аналогии с обновленчеством, то не в плане церковно-государственных отношений, а скорее с обновленчеством предреволюционным, которое горело неумеренной жаждой церковно-канонических реформ, отчасти и реализованных в обновленчестве начиная с 1920-х годов: второбрачие духовенства, изменение языка богослужений и прочее. Но можно ли сказать, что подобные круги сколько-нибудь широко представляют церковный народ и духовенство? - думаю, очевидно всякому, что это не так.
Стоит вспомнить также, что тема отношений к Патриарху Сергию и его преемникам была одной из ключевых тем, наряду с экуменизмом и некоторыми другими темами, которые подробно обсуждались при отыскании путей для восстановления единства Русского Православия, единения Русской Православной Церкви Заграницей с Поместным Русским Православием. И тогда те аргументы, факты, то отношение к новомученикам, та сегодняшняя позиция Церкви по отношению к государству, о которой мы говорили, нашла понимание у потомков русских эмигрантов и у представителей Русской Зарубежной Церкви. Недоуменные вопросы были сняты и никак не воспрепятствовали тому, что документ о воссоединении был подписан. Кстати, в нашей беседе уместно вспомнить, что определенного рода толчок к тому, чтобы разговоры теоретические переместились здесь в область практическую, имел место в результате встречи приснопамятного митрополита Лавра с президентом Российской Федерации Владимиром Путиным. Не будем и этого забывать при всех наших критических замечаниях к тому, что сейчас мы видим и с чем отнюдь не всегда мы можем и обязаны соглашаться.
Если иметь в виду принципиальную позицию священноначалия на выстраивание соработнических отношений с властью, то даже критики Святейшего Патриарха Кирилла в чем, в чем, а в сервилизме упрекнуть его (честным образом) не могут. Ищут какие-то поводы из прежних лет, традиционно вспоминают мифические водку, табак и миллиарды, лежащие в неизвестных нам банках, но сказать, что Патриарх не критикует власть, что он раз за разом не обозначает те проблемы, которые есть на сегодня в церковно-государственных отношениях, может только тот, кто не желает слышать того, что громко, отчетливо и неоднократно произносилось и произносится. Вспомним хотя бы сами «Основы социальной концепции», написанные, как мы знаем, рабочей группой, которую возглавлял митрополит Кирилл, наш нынешний Патриарх. В них прямо сформулирован принцип гражданского неповиновения – в тех случаях, если власть будет требовать от Церкви или общества того, что противоречит христианской нравственности, противоречит Евангелию. Вот когда возможен мирный христианский протест: если не рубашку у нас будут отнимать, а требовать того, что противно совести христианской, противно вере нашей. Но если мы сопоставим нашу жизнь сегодняшнюю с жизнью четверть века назад, то в этом отношении, для тех, кто помнит те времена, разница должна быть очевидной.
Что бы Вы могли рассказать о Вашем личном опыте и об опыте Вашего прихода в столь трудоемком деле, как восстановление храма святой мученицы Татьяны, в плане отношений с представителями власти, с администрацией?
Если перейти от великого к малому, от государства и общецерковных ситуаций к ситуации в храме мученицы Татьяны, в которой в какой-то степени отражается и общий модус церковной жизни, то сказать можно следующее. За семнадцать лет существования нашего прихода в стенах Московского университета был, как мне представляется, в достаточной мере реализован – в нынешнем историческом контексте – принцип автономного сотрудничества. Это, с одной стороны, не подразумевает слияния и вхождения церковной институции, в том числе и прихода, и домового храма внутрь институции государственной, в том числе и учебной, каковой является Московский университет, - и здесь отражается то, что наша Церковь не была, не является и не стремится стать государственной Церковью. А с другой стороны, будучи отделенной от государства как самостоятельный институт, Церковь наша с большой буквы и приход наш в стенах Московского университета не отделена и не отделен от жизни социума в целом или от той части жизни, к которой данный конкретный приход или данная церковная институция относится.
Поэтому многие формы соработничества – от культурно-просветительского до социального, развивались и развиваются – несмотря на мировоззренческие и конфессиональные различия, которые могут иметь место – у нас и, предположим, у руководства Московского университета. При его большом уважении к Русской Православной Церкви и к исторической роли Русского Православия, ректора не назовешь церковным человеком, в собственном смысле слова, - по крайней мере, если это имеет место, то относится абсолютно к его частной жизни, - но несомненно, именно как глава Московского университета, будучи не только ученым, но и политиком, он всегда стремился выстроить наши отношения таким образом, чтобы, с одной стороны, сохранить – в хорошем смысле слова – и светский характер высшего государственного образования, и, с другой стороны, не отождествить понятие светскости с понятиями антиклерикализма или, тем более, атеизма.
